География История Экономика Образование Культура Личности

Коновалов Г.


Григорий Коновалов — один из самых самобытных современных русских писателей. Вот уже без малого полвека он работает в литературе, но еще ни одна из книг его не повторила другую в приемах письма и сюжетосложення, в характере героя, в авторском раздумье и жизненной проблематике. Своеобразие Григория Коновалова как раз и состоит в его постоянной новизне, словно бы он, как тот литейщик, закончив “литье” книги, тут же разбивает “форму”, чтобы никогда не возвращаться к ней. Читатель все время имеет дело с “другим” Коноваловым: то размашисто-эпическим бытописателем казацкого села, то сдержанно-лирическим рассказчиком городских историй, то насмешливым исследователем странностей человеческой “натуры”, то вдумчивым историком событий, полных драматизма, ожесточения и сюжетных неожиданностей.

Дебютировал он в большой литературе романом “Университет”. Критика писала тогда, что в литературу пришел писатель, остро чувствующий “проблемы интеллигенции”, хорошо знающий внутреннюю жизнь мира науки и просвещения. От него ждали новой книги из жизни избранного им круга людей, преподавателей “периферийного” вуза. А Коновалов ответил на эти ожидания повестью “Вчера”, где в центр рассказа был поставлен деревенский мальчонка Андрейка Ручьев, словно резвый степной волчонок, принюхивающийся к странным и тревожным запахам жизни, круто повернувшей от старого к новому. Не ученые аргументы, а казацкие сабли и нагайки скрестились в этой повести, и мертвым “хряском” наполнились ее страницы, где “белая” правда шла войной на “красную” правду.

Все заговорили о том, что в лице Григория Коновалова наша проза приобрела талантливого певца и историка социальной драмы уральского казачества, чей путь в революцию был не менее сложным, чем путь донского казачества, изображенного Михаилом Шолоховым в его бессмертном “Тихом Доне”.

Но писатель опять “подвел” своих критических наставников. Вместо новой книги об уральском казачестве он предложил роман о рабочей семье Крупновых, о жизни большого волжского города. “Свирепый реализм” деревенского быта уступил место размеренному, внешне неторопливому течению заводского повседневья с его строгим трудовым ритмом. “Истоки” поставили Григория Коновалова в ряд самых интересных художников рабочей темы. Отмечалось, что не много у нас в литературе книг, в которых бы с такой широтой и мощью была показана заводская династия, в которых бы писатель так по-родственному, подробно, глубоко и всесторонне изобразил становление рабочего человека как хозяина новой жизни.

Пока хвалили Коновалова за рабочую тему, пока венчали его Государственной премией РСФСР имени М. Горького за роман о волгарях, он завершил роман “Былинка в поле”, где в центре вновь оказались степняки-зауральцы, жители казацкого села Хлебновка. На читателя пахнуло не тяжким духом железной окалины и жарким зноем литейного цеха, а дымком соломенного костра, тлеющего в новогоднюю ночь на пустынном перекрестке, полынком степного буерака, на дне которого прячутся то отряд красных конников, то белая сотня, да неистребимым запахом талой земли, очнувшейся для нового цветения, нового буйства красок.

Но дело не только в неповторимости жизненного материала. У Григория Коновалова нет ни одного повторяющегося характера. Диву даешься, где он высмотрел столько разных, ни в чем не похожих друг на друга люден, как свел “под крыши” своих романов и повестей, казалось бы, несводимые противоположности, как без всякой натяжки, без малейшего авторского произвола соединил их в семьи, фронтовые роты, заводские коллективы и колхозные бригады, сумел “притесать” один характер к другому, и каждому дал свою судьбу, свою дорогу, свою “свистульку”, как выражается Кузьма Чубаров, один из героев романа "Былинка в поле".

“Велико и, кажется, непостижимо разнообразие характеров народа, — признается Григории Коновалов в одной из своих статей. — Что ни человек — то личность. Один общителен, другой замкнут. Незлопамятный чередуется с медленно и трудно забывающим обиды. Соседят люди-фанатики с людьми практической складки, неуемные путешественники с домоседами, острословы со смешинкой в глазах с задумчиво припечаленными. Один доволен любой погодой и днем нынешним, другому мнится, что не все вещи на земле расставлены разумно и мир покуда не вполне благоустроен. Личность современника крупная и во многом загадочная своей духовной жизнью. Сознание и сердце его запеленгованы радио- и телепередачами, печатью, кино, театрами, эстрадами. Мир наполнен бодростью и смятением, раздумьями и легкомыслием, нравственной озабоченностью и безответственной храбростью. Гремит самоуверенное зазнайство, и тихо смущается необъятием бытия вечно сомневающееся в себе раздумье, и все это современник цедит через свою душу, ибо в нем все это живет”.

В прозе Григория Коновалова интереснее всего не событийная сторона и даже не проблематика, а вот это многоцветье характеров, это буйство людской самобытности, которыми любуется автор н приглашает любоваться нас, читателей его книг.

Коновалова интересует всякий человек. И сильный и слабый, и приметный и неприметный, и бойкий и молчаливый, и ухватистый и слабовольный. Он каждому хочет дать слово, каждому охотно предоставляет возможность выказать свою изнанку. Умея буквально двумя-тремя ударами кисти нарисовать портрет героя, писатель, однако, охотнее всего прибегает не к портретной живописи, а к психологической характеристике, к исследованию того сокровенного в человеке, что спрятано от других. Особенно интересен ему человек в “минуты насторожившейся совести”, как говорил когда-то Иннокентий Анненский. Именно в такие минуты в человеке высвечивается его суть, сокровенное. Именно в такие минуты человек живет в таком духовном напряжении и просветлении, когда все пережитое подвергается самой строгой и беспощадной оценке.

“В человеке не одна душа, а много: расхожие домохозяйки, смирные, склонные к покаянию; наглые — эти спаивают совесть крепкими настоями выдумки разных масштабов и оттенков: то мелкими целесообразностями (никто не видел, блуди дальше!), то целесообразностями чуть ли не всемирного покроя. В такой плащ-придумку не один-два человека, а все человечество может завернуться, закрыв глаза на тайну своей судьбы”.

“Где она, тайна улавливания жизни? — спрашивает Коновалов в “Думах о Волге”. — Часто получается ведь как вода в бредне: тянешь — надулась, вытащишь — нету. До чего же много неясного в этом удивительном ремесле воссоздания характеров! Каждая книга — новая учеба, новая трудность конденсации разрозненных явлений до степени высшей характерности. Как ребенок, снова учись ходить от печки. Многое видится, понимается, да сказать пока не можется”.

Писатель как бы подстерег минуты собственной насторожившейся совести и казнит себя за неумение высказать на бумаге то, что увидено в сокровенных глубинах человеческой души. Без таких минут самобичевания не обходился ни один мало-мальски серьезный художник слова. Но к чести Григория Коновалова надо сказать, что он в своих книгах многое реализовал из того, что подсмотрел зоркими глазами души, реализовал в образах сильных, властных, покоряющих нас и своей многогранностью, и своей жизненностью, и своей рельефностью.

“Посей поступок — пожнешь привычку, посей привычку — пожнешь характер” — эти слова старого философа могут служить характеристикой главных особенностей сюжетосложения коноваловской прозы, того, чем руководствуется писатель, осторожно разматывая спутанный клубок жизни.

Мы видим, как поступок — дурной или благородный, — посеянный в одном поколении, дает привычку — дурную или благородную — в другом поколении и как привычка, посеянная во втором поколении, дает характеры в третьем.

Коновалов не принадлежит к тем художникам, которые легко и просто “перевоспитывают” героя, словно по декрету освобождают его от недостатков, душевных изъянов, “трудных” особенностей натуры. Для него “выстрадывание” в человека — процесс долгий, мучительный, противоречивый. Много должен пережить, перечувствовать, пережечь внутри себя, многим должен переболеть человек, прежде чем у него душа встанет на место и глаза научатся соединять землю быта с небом высокого духа. Очень рельефно это показано в романе Григория Коновалова “Благодарение”, в котором писатель, верный своему правилу “озадачивать” читателя неожиданным поворотом своих художественных интересов, поселил своих героев не на Волге или Урале, где они жили до сих пор, а на Дальнем Востоке. На сей раз главным героем он делает крестьянского парня, ставшего сперва молодым ученым, потом офицером флота, хлебнувшего и семейного, и военного лиха и, наконец, возвратившегося на круги своя, в родное село, к привычной сельской работе. Писатель с большой осторожностью прикасается к этой израненной бедами и сомнениями душе.

В нравственно-этических исканиях советской литературы проза Григория Коновалова занимает особое место. Место это определяется той чертой Дарования Коновалова, когда на все в мире и в человеке смотрят глазами народа, когда смысл существования героя поверяется народной правдой, вековым нравственным опытом людей труда.

Григорий Коновалов показывает современного человека не в узком мирке самокопания, а в муках искания себя на миру, в связях его с обществом, с временем, с историей народа. Такая позиция художника позволяет ему предъявлять к своим героям самые высокие требования и самые высокие нравственные мерки. Проза Григория Коновалова — проза бескомпромиссная, честная, наполненная суровой правдой жизни, принимающая человека таким, каков он есть, а не таким, каким его хотела бы видеть нормативная эстетика. Проза Григория Коновалова учит ответственному отношению человека к своим обязанностям на земле. Писатель не похлопывает своего читателя по плечу, не подмигивает ему: мол, мы-то знаем, в жизни всякое бывает, только надо ли этот “дрязг” вытаскивать на страницы книги. Писатель устанавливает с читателем отношения такой открытости и откровенности, когда любая недомолвка неуместна и любое упрощение в поступках героя и в событиях времени оскорбительно.

Самобытность Григория Коновалова во многом связана с его языковой палитрой. Из нынешних прозаиков он один из немногих, кто сохраняет в своем стиле настоящую русскость. Под этим стоит подразумевать не какую-то “сермяжность” его языка, не деревенский пласт его, а русскую физиономию его фразы, русскую манеру соединять в слове одновременно и думу, и сомнение, и высокий полет мечты, и самоиронию. В свое время замечательный знаток русского языка Александр Югов писал по поводу Григория Коновалова: “С глубинным знанием всерусского языка, отметая лжеученые запреты, пишет Григорий Коновалов... С любой страницы рассказа пригоршнями можно черпать образчики слов и оборотов, где живой народный язык, “областное просторечие” в нераздельном единстве с общепринятой книжной речью строят целенаправленные, дышащие новизною структуры”.

В слове Коновалова каким-то таинственным образом породнились “черноземная”, опустившая очи долу будничность и тот самый сокровенный, крылатый помысел, мечтание, о которых в “Каликах перехожих” сказано, что они “от облац небесных”. “Знаете ли, в чем состоит главная странность вообще русского человека? — спрашивает Белинский в письме к Надеждину. — В каком-то своеобразном взгляде на вещи и упорной оригинальности. Эта “главная странность русского человека” с особой рельефностью выражена в прозе Коновалова не какими-то "скачками характера" а средствами слова, стилевыми структурами, о которых так одобрительно отзывался Алексей Югов.

Язык Коновалова многокрасочен и многозвучен. Леонид Леонов говорил, что язык — это количество пальцев, которыми писатель ощупывает предмет. Современная проза подчас, к сожалению, ощупывает предмет одним, двумя пальцами. Григорий Коновалов ощупывает его обеими руками. Отсюда такая рельефность, такая живинка в каждой его фразе, в каждом его описании.

“В трещинах с разрывами кореньев томилась каленая за прогоном земля, знойный ветер гнал с ковыльных залежей горький прах отшумевшего пожара, и только чернобылинка держалась на пропеченном суглинке. По ней-то и гнал вверх вьюнок свою проволочную спираль с белыми раструбами цветов. Повыше на ковыльном склоне старчески индевела над осиротевшим после змеиного наполза жавороньим гнездом духменная богородская травка на чьей-то потаённой могилке, затянутой сухими красно-бурыми натеками”.

В этом завершающем роман “Былинка в поле” пейзажном описании есть все, чем живет и над чем мучается художественная мысль Григория Коновалова. Тут соединились и печаль пережитого, и суровые пепелища памяти, и молодой, но сильной росток надежды, и скорбь по тем, кто жизнью своей заплатил за эту землю и за это небо.

Только высокоодаренному художнику слова дана эта властная сила преображать и детский восторг, и метания юности, и тревоги зрелости, и печали старости в живое чувство Родины, вечной земли, на которой из праха былого пробивается непокорная былинка будущего.

Талантом такого преображения Григорий Коновалов обладает в полной мере.

Использованные материалы:
- Портреты: Очерки о писателях Саратова. - Саратов: Приволжское книжное издательство, 1986.