Введенский И.И.

Введенский И.И.

Недолгая жизнь Иринарха Ивановича Введенского сложилась так, что большую часть лет он прожил вне родительского дома, и лишь редкие письма связывали его с родным селом Жуковка Петровского уезда Саратовской губернии.

В 1821 году восьмилетнего Иринарха отдали в Пензенское духовное училище. Пытливый, всем интересующийся мальчик пристрастился к учебе и чтению. Склонившись над книгой, он забывал о еде, детских играх и развлечениях, вызывая недоумение сверстников. Прочитав привезенные отцом в подарок “Письма русского путешественника” Николая Михайловича Карамзина, юный Иринарх написал отцу в саратовскую деревню свое первое письмо:

“Тятенька, не посылай мне лепешек, а пришли еще Карамзина: я буду читать его по ночам и за то буду хорошо учиться...”

В пензенских книжных лавках продавались книги на различных иностранных языках. Желая читать их в подлиннике, Иринарх стал самостоятельно изучать европейские языки. Усидчивость и необычайная память позволили мальчику за четырехлетний срок пребывания в духовном училище довольно сносно изучить сначала французский, затем немецкий, английский и итальянский языки. Позже, обучаясь в Саратовской семинарии, Введенский освоил несколько древних языков. Историк Даниил Лукич Мордовцев писал о Введенском, учащемся Саратовской семинарии:

“В конце 20-х и в начале 30-х годов в саратовской семинарии учился молоденький бурсачок, которого товарищи звали Иринархушкой... Память у мальчика была необыкновенная. Смотрели на него и семинарское начальство, и товарищи как на явление феноменальное. Он жадно читал все, что мог выскрести в саратовской умственной тундре 30-х годов. Мало того, при совершенном отсутствии преподавания иностранных языков, Введенский каким-то образом успел прекрасно усвоить французский, а впоследствии английский язык”.

На торжественном проведении экзаменов в семинарии присутствовала вся городская знать. Когда очередь дошла до иностранных языков и вызвали Введенского, Иринарх взял поданную ему книгу на французском языке и стал ее читать. Почти сразу же саратовский губернатор Федор Лукич Переверзев остановил его и спросил по-французски: “Где, когда и как приобрел ты знания французского с таким чистым выговором?” Введенский рассказал. Тогда губернатор задал второй вопрос, третий, и юноша на изысканном французском языке отвечал ему. Беседа продолжалась около получаса.

В “Аттестате”, выданном Саратовской семинарией (хранится в Госархиве Саратовской области), сообщалось, что Введенский окончил курс учебы “при способностях быстрых, прилежании ревностном, поведении довольно хорошем, в прохождении оного оказался успешным в науках: богословских — отлично, истории гражданской и церковной — весьма хорошо, греческом — отлично, еврейском — похвально. И принадлежит ко второму разряду воспитанников семинарии”.

Все годы учившийся “по первому разряду”, Иринарх окончил семинарию “по второму разряду”. На снижение оценок повлиял неприятный эпизод, происшедший с Введенским за четыре месяца до конца учебного курса. 22 марта 1834 года Иринарх Введенский самовольно отлучился из семинарии в город, а вернулся в нетрезвом виде. Семинарское начальство вынесло наказание:

“Продержать семь дней в ученической столовой за особым столом на хлебе и воде, что отметить и в книге поведения, иметь в виду при окончании курса”.

После окончания Саратовской семинарии Иринарх по настоянию отца готовился поступать в духовную академию. Но один профессор, слышавший блестящие ответы Введенского на семинарских экзаменах, дал юноше рекомендацию к своему знакомому в Московский университет. С этой рекомендацией Иринарх поехал в Москву. Зайдя на квартиру к университетскому профессору, Введенский попросил доложить о себе. Вернувшийся слуга сказал, что профессор приказал ждать на кухне, пока он пообедает. Оскорбленный юноша тут же ушел. Вскоре он поступил в духовную академию.

Академические занятия Иринарху не нравились. Не имея ни малейшей склонности к предметам, требующимся для образования церковного пастыря, он хотел заниматься изучением европейской словесности, на которую духовная академия не обращала никакого внимания.

На втором году пребывания в духовной академии с Введенским произошел скверный случай. Его обвинили в соучастии ограбления одной из церквей, и хотя дело вскоре благополучно разъяснилось, дурные слухи об Иринархе быстро разошлись по Москве и за ее пределами. Эта клевета достигла и Саратовской губернии. Старика Введенского клеветнические слухи застали в разгар обострившейся болезни. Прожив полвека честно и независимо, он воспринял горькое известие как страшный удар судьбы, который, наслоившись на болезнь, привел к смертельному исходу.

“Мой отец умирал с тою пагубной мыслью, — писал Иринарх приятелю на Саратовщину, — что сын его сделался величайшим из злодеев! Когда дошла до меня роковая весть об обстоятельствах, сопровождавших кончину моего родителя, я похож был более на мертвеца, чем на живое существо”.

В Жуковку на имя матери Иринарха Введенского пришло еще одно письмо из Москвы от профессора духовной академии Голубинского, и очень жаль, что оно не застало в живых отца:

“Милостивая государыня Просковья Ивановна! К крайнему удивлению и сожалению я услышал от сына вашего, что об нем разносят в Саратове самые невыгодные и вздорные слухи, будто он участвовал в покраже церкви и пр. Уверяю вас, милостивая государыня, что этому нет никакого основания. Напротив, сын ваш своими успехами подал о себе доброе мнение начальству, почему теперь, при окончании философского курса, поставлен в первом разряде. Этого не могло бы быть, если бы его поведение было нехорошо или сомнительно...”

Числясь по учебному курсу “в первом разряде”, Введенский, тем не менее, относился к духовной жизни, к монашеству с глубоким осуждением. Все безразличнее он стал относиться к учебе в духовной академии, все чаще заходил в здание Московского университета послушать лекции известных профессоров.

О посещении дома профессора университета, известного историка Михаила Петровича Погодина, Иринарх сделал подробные записи в своем дневнике, который потом переслал матери в Саратовскую губернию.

“Москва, 19 апреля 1836 г. Я был ныне у г. Погодина. Чем объяснить благосклонность, с какою принимает меня этот великий человек? Я просидел у него около трех часов: он говорил со мною об академии, о методе преподавания, о настоящем состоянии просвещения во Франции и проч. и проч. Я старался без нарушения скромности быть с ним откровенным: старался везде выставить на вид добрую сторону, а о худом молчал или отвечал двусмысленно. Он, конечно, меня понял. К половине нашего разговора к г. Погодину пришли трое мужчин, из которых в одном узнал я университетского профессора Снегирева... Разговор их был разнообразен, касался политики, а всего более литературы. Я весь был проникнут благоговением, когда смотрел на этих людей...”

Священник отец Гурий, преподававший в духовной академии, ездил по делам в Саратов. Возвратясь в Москву, он сообщил Введенскому о распространяющихся по Саратову новых сплетнях в его адрес. Поводом для них послужили дневники Иринарха, которые мать его, по простоте души, показывала своим саратовским родственникам и многочисленным знакомым. Вот, дескать, какой у меня сын: с профессорами дружбу водит. В очередной раз Введенский должен был оправдываться в совершенно непредосудительных знакомствах.

С духовной академией Введенский вскоре расстался, но при совершенно непредвиденных обстоятельствах. В начале 1838 года двадцатичетырехлетний Иринарх впервые испытал сильное чувство к юной очаровательной девушке, дочери московского полицеймейстера Засецкого. Дружеское общение с Засецкими и посещение их дома продолжалось до тех пор, пока Введенский не признался девушке в любви и не попросил ее руки. Отказ, хотя и вежливый, корректный, толкнул Иринарха на отчаянное безрассудство. Он пытался покончить с собой, но, к счастью, остался жив. Попытка самоубийства породила много нежелательных толков в академии и в кругу знакомых Иринарха. В результате Засецкий не пожелал далее принимать в своем доме истеричного молодого человека. А начальство духовной академии выразило неудовольствие по поводу “любовных шашней” будущего священнослужителя.

Введенский остался в Москве с намерением продолжить обучение в здешнем университете. Приют он нашел в доме университетского профессора Михаила Петровича Погодина, который сделал его инспектором своего пансиона. Теперь у него было содержание, хотя и довольно скудное. В пансионе Погодина, а затем в университете Введенский привлекал внимание товарищей своим возрастом, внешним видом и познаниями в науках. Будущий поэт А.А. Фет, с которым Введенский жил некоторое время в одном флигеле у Погодина, оставил об Иринархе небольшие воспоминания:

“Перед самым вступительным экзаменом, — писал Афанасий Афанасьевич, — вошел, прихрамывая, человек высокого роста, лет под тридцать, со стальными очками на носу и сказал: “Господа, честь имею рекомендоваться, ваш будущий товарищ Иринарх Иванович Введенский”.

Оказалось, что он чуть ли не исключенный за непохвальное поведение из Троицкой духовной академии, недавно вышел из больницы и, не зная, что начать, обратился с предложением услуг к Погодину. Михаил Петрович, обрадовавшись сходному по цене учителю, пригласил его остаться у него и помог перейти без экзаменов на словесный факультет... По переходе в университет Введенский никогда не ходил на лекции. Да и трудно себе представить, что мог бы он на них почерпнуть. По-латыни Введенский писал и говорил так же легко, как и по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве. Генеалогию и хронологию всемирной и русской истории помнил в изумительных подробностях. Вскоре он перешел в наш флигель”.

При близком знакомстве с жизнью пансиона и университета Введенский стал ощущать неудовлетворенность тем курсом лекций, который предлагался студентам, придирчиво оценивал методику преподавания да и самих преподавателей. Даже доброта Погодина казалась ему теперь подозрительно безграничной и вызывала раздражение. А быть может, близость Засецкой все еще напоминала о недавней трагедии, бередила старую рану и порождала не утихающую нервозность. Так или иначе, но Иринарх стал с прохладцей относиться к учебе, пропускал лекции, не выполнял литературные задания Погодина, а упреки профессора в недобросовестной учебе воспринимал как необоснованные придирки. Дело кончилось тем, что Введенский в конце февраля 1840 года оставил Москву с надеждой перевестись на философский факультет Петербургского университета.

Столица встретила беглеца сурово. Ему негде было жить, не было денег на питание, вдобавок ректор университета поначалу отказался зачислить Введенского студентом. Иринарх, сгорая от стыда, вынужден был вновь обратиться за помощью к Погодину, которого так неблагодарно бросил. Несмотря на помощь Погодина, молодой человек вел полубродяжнический образ жизни. Не имея квартиры, он целые дни проводил на улице, а ночью, дрожа от холода, спал в какой-либо беседке или на траве под деревом.

В начале 1841 года Введенский сблизился с Осипом Ивановичем Сенковским, профессором кафедры турецкой и арабской словесности Петербургского университета, увлекательные лекции которого Иринарх с удовольствием посещал. Сенковский был одновременно издателем популярного журнала “Библиотека для чтения” и постоянно выискивал новых авторов среди талантливой молодежи. Приметив Введенского, Осип Иванович пригласил его сотрудничать в журнале, предоставив комнату для жилья в своей квартире.

Одновременно Введенский начал активно сотрудничать и в других журналах: “Отечественные записки”, “Современник”, “Северное обозрение”. Он переводил художественную прозу, писал рецензии на новые книги, показав себя последователем прогрессивных взглядов Виссариона Белинского. Особый успех имели его статьи о поэтах Тредьяковском и Державине, об английских писателях.

Все свободное от службы время Введенский проводил за чтением книг и написанием статей, что плохо сказывалось на его и без того слабом здоровье. Много денег уходило на постоянное лечение и на летние поездки в Финляндию и Эстляндию, минеральные воды которых настоятельно рекомендовали Введенскому врачи. В 1844 году во время отдыха в Ревеле Иринарх Иванович вновь испытал большое чувство — к дочери своего квартирного хозяина Худякова. Ему показалось, что девушка отвечает взаимностью, и, после недолгих колебаний, Введенский сделал ей предложение. На этот раз Иринарх Иванович перенес отказ гораздо спокойнее, чем в случае с Засецкой.

К началу 1845 года Иринарх Введенский был уже не только известным в столице литератором, но и опытным педагогом. Но тоска по родным и близким, по живописным уголкам Петровского уезда, где прошло детство, не оставляла его.

Устроившись на службу после окончания университета, Иринарх Иванович хотел взять мать к себе в Петербург, но из-за постоянной нужды и забот эта мысль вскоре отпала сама собой. Потом Введенский, надеясь освободиться в каникулярное время, задумал сам поехать на родину. Но новые заботы и неотложные дела заставляли его снова и снова переносить запланированную поездку... И только лишь 16 мая 1845 года Иринарх Введенский, прихватив дорожный сундук, расположился в почтовом дилижансе. Прибыв в Грязнуху, недалеко от Петровска, Введенский понял, что светлые воспоминания детства во многом расходятся с деревенской действительностью. Грязь, не ухоженность в домах, чахлая растительность на приусадебной земле, а в воспаленных глазах на изможденных крестьянских лицах — тоска и безысходность.

Село Грязнуха, где служил священником шурин Карпов, полностью оправдывало свое название. Но его в равной мере можно было бы назвать и Голодуха. Засуха и неурожай туго затянули крестьянские пояса. Но здесь впроголодь жили и в урожайные годы. Продукты часто продавались, а деньги откладывались впрок, памятуя о возможном на другой год голодном лете.

Первые дни в Грязнухе Введенский проводил, забыв о делах и даже о книгах. Он бродил с сестрой и племянниками по окрестным лугам и рощам, наслаждаясь простором и непривычной после столичной суеты беззаботностью. От поездки в Саратовскую губернию у Введенского остались сложные, противоречивые впечатления. Конечно, встреча с родными успокоила и ободрила его — и все же...

Возвратившись в Петербург, Введенский вновь взялся за оставленный на время литературный труд. Его статьи и переводы снова стали появляться на страницах “Отечественных записок” и “Современника”.

“День и ночь перо не выпадает из моих рук, — писал Иринарх Иванович в Саратовскую губернию. — Месяца три я перевожу с английского одну книгу (роман Чарлза Диккенса “Домби и сын”), очень трудную книгу и, связанный контрактом, обязан перевести ее к сроку, хотя бы пришлось умереть. Между тем с сентября нынешнего года я получил место профессора при Артиллерийском училище, где преподаю офицерам историю литературы: это еще более увеличило мои занятия... Вот уже недели две я пришел в такое состояние, что врачи запретили мне выезжать, и я, с больной грудью, с больной головой и с больными глазами, все-таки день и ночь сижу за своим делом. Труд, труд и труд — вот что упрочивает счастье человека в этой жизни и благополучие в будущей”.

Как педагог, профессор Введенский принадлежал к числу тех учителей русской словесности, которые в годы царской реакции увлекали молодых людей вдохновенными речами и гуманными идеями на сопротивление злу и насилию. Иринарх Иванович знакомил своих учеников с литературными и общественными взглядами Виссариона Белинского, Николая Станкевича, Александра Пушкина.

Популярность у русского читателя Введенский заслужил прежде всего как переводчик. Он перевел с английского языка романы Чарльза Диккенса “Домби и сын”, “Замогильные записки Пиквикского .клуба”, “Давид Копперфильд”, Уильяма Теккерея “Базар житейской суеты”, Фенимора Купера “Гроза оленей”, Шарлотты Бронте “Джен Эйр”. Введенский-переводчик был для своего времени явлением исключительным. Его труды отличались от работ других переводчиков тем, что они не были буквальными, подстрочными. Если переводчики-ремесленники стремились к передаче фабулы произведения, то Введенский пытался воссоздать еще и творческий стиль иностранного автора.

Академик-саратовец А.Н. Пыпин, хорошо знавший Введенского, вспоминал:

“Говорили, что переводы Введенского не отличаются большой точностью — другими, словами, он за мелочной точностью не гнался, но живой рассказ Диккенса он умел передавать живым рассказом русским, и это, конечно, было немалым достоинством и прямо свидетельствовало о его литературном даровании”.

Выступая как первый в России теоретик прозаического перевода, Иринарх Иванович наставлял начинающих переводчиков:

— Собираясь переводить, вы должны вчитываться в своего автора, вдуматься в него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и отказаться на это время от своего образа мыслей.

Интерес Введенского к устному народному творчеству России при его стойком увлечении английской литературой не выглядел странным. Иринарх Иванович нередко писал статьи о русской литературе и отечественных авторах, чего нельзя было бы делать квалифицированно при слабом знании народного творчества. В те годы многие русские писатели и ученые-филологи разъезжали по стране, собирая образцы народной речи: песни, поговорки, пословицы. Любивший отечественную словесность, Введенский тоже использовал возможность сблизиться с ней.

Но не охладевал он и к иностранной литературе. Желая ближе познакомиться с произведениями английских и французских авторов, Иринарх Иванович стал выискивать возможности проехать по государствам Западной Европы. Планы его сходились на лето 1848 года. Именно в это время Иринарх Иванович знакомится с Александрой Ивановной Кубасовой, "девушкой очень милой, доброй, умной и весьма образованной". После недолгих переговоров с родителями невесты планы Введенского были немного изменены. Решено было сначала обвенчаться, а потом вдвоем ехать за границу.

В то время как наслаждавшийся семейной жизнью Введенский готовился к путешествию по Европе, Париж потрясли революционные события. Резонансом они отозвались и в других государствах, в том числе и в России. И тогда николаевское правительство ограничило выезд русских за пределы империи. Под этот указ попал и Введенский. Получив отказ, Иринарх Иванович огорчился. Немного успокаивало лишь то, что причиной отказа выезда за границу послужил не чиновничий бюрократизм или каверза какого-нибудь завистника, а революционные события, которым он тайно симпатизировал.

В те годы на квартире Введенского по средам собирался кружок молодых педагогов и любителей литературы. А.П. Милюков, один из членов кружка, вспоминал о вечерах у Введенского:

“Предметом разговоров были преимущественно литературные новости, но часто затрагивались и вопросы современной политики. В те годы события в Европе сделались даже главною, почти исключительной темой бесед...”.

Вероятно, беспокойные события в Европе повлияли и на взгляды российской цензуры. Теперь она более жестоко просматривала рукописи книг. Введенский надеялся, что переводные произведения английских авторов увидят свет без особых препятствий, но он ошибся. Переслав сестре в Саратовскую губернию журнал с началом романа Диккенса “Домби и сын”, Иринарх Иванович сопроводил его письмом:

“Окончание “Домби и сына” еще мы не можем прислать, потому что роман этот до сих пор не мог быть продолжаем печатанием. Цензура распорядилась было запретить вовсе его конец, но теперь, однако ж, позволила опять, и в будущем месяце я окончу перевод оригинала. У нас со времени Петра Первого еще не бывало такой наглой, бессовестной и бесстыдной цензуры, как в настоящее время. Если так продолжится еще несколько времени, в русской литературе произойдет совершенный застой”.

К литературному и педагогическому трудам Введенского добавились еще и семейные хлопоты. Особенно много их стало в конце 1848 года, когда у Александры Ивановны “вот-вот” должен был родиться ребенок. Узнав об этом радостном известии, в Петербург из Саратовской губернии приехала мать Иринарха Ивановича. Появление ребенка все ждали с радостным нетерпением. Шестого декабря 1848 года родился первенец Введенских. Его назвали Николаем, а спустя четыре месяца из квартиры Введенских отвезли на кладбище крохотный гробик.

Через год и три месяца рождение дочери внесло радость и оживление в семейную жизнь Введенских. Супруги вновь стали заботиться об уюте и красоте в доме.

— Обзавелись мы всем хозяйством и не задолжали ни копейки, — говорил знакомым довольный Иринарх Иванович. — Проживаем больше тысячи в месяц.

Чтобы жить с такой роскошью, Введенский должен был много трудиться. Он писал одновременно для нескольких журналов, выполнял самую разнообразную литературную работу. И все это в свободное от преподавания время. Основным занятием для Введенского стали переводы с английского. Он переводил один роман за другим, иногда по два одновременно. Не хватало сил, болели глаза, но Иринарх Иванович работал и работал.

“На меня выпал жребий знакомить русских читателей с английской литературой, — писал он сестре. — В столицах мое имя известно. Знает ли меня Саратов с этой стороны? Для Саратова, сколько я знаю, фамилия моя служила постоянным источником сплетней, одна другой нелепей: так ли это теперь?”

Введенский настолько увлекся изучением английского языка и литературы, что надумал совершить путешествие на Британские острова для знакомства с жизнью и бытом людей, о которых написаны переводимые им романы и повести. Этой поездке, как и намеченной тремя годами раньше, не суждено было состояться. Выезд за границу снова был строго ограничен. На этот раз причиной запрета послужила открытая в Лондоне Всемирная выставка. Шеф жандармов России утверждал, что русских нельзя пускать на выставку, поскольку там, по донесениям агентов, “свили себе гнездо нигилисты” и не дай бог нигилизм перейдет границу и распространится по России.

Семейство Введенских осталось на лето в Петербурге. По средам, а то и пятницам у них продолжали собираться друзья-единомышленники: историк литературы А.Н. Пыпин, врач Г.Р. Городков (шурин Пыпина), поэт Д.И. Минаев, педагоги В.Н. Романов, Е.Э. Краузольд, В. И. Классовский и другие. С конца 1849 года кружок Введенского стал посещать и Николай Гаврилович Чернышевский, земляк и дальний родственник Иринарха Ивановича. В кружке Чернышевский нашел товарищей, готовых на дружбу и в присутствии которых можно было откровенно высказывать свои мысли.

Современники находили немало общего между участниками “сред” Введенского и разгромленным кружком Петрашевского. Спустя несколько дней после ареста петрашевцев тайный советник Вигель сообщил царскому следователю Липранди, что Введенский, “задушевный друг Петрашевского”, читая лекции в кадетских корпусах, распространяет “отраву среди возрастающего юношества”.

Бесконечная умственная работа, даже во время отпуска, истощала и без того ослабленный организм Введенского. Утомление, давно ставшее хроническим, вызывало вялость во всем теле, раздражительность и нервозность. Лишь в короткие минуты общения с дочерью Иринарх Иванович забывал о служебных и творческих заботах. Дочь — его любовь и отрада, его надежда на счастливую старость. И разве мог любящий отец, потерявший недавно маленького сына, предположить, что потеряет он и Сашеньку... В один день с горем дом Введенских посетила и радость: родился сын Павел.

"И радость и горе перемешаны в жизни. Больше горя, чем радости. Старая, старая песнь!.."

Весной 1851 года, сообщая родным в Саратовскую губернию о большой занятости и малых заработках, Иринарх Иванович писал о том, что добивается профессорского места. Спустя полгода вопрос о профессорстве все еще оставался нерешенным. И сам Иринарх Иванович уже сомневался, что получит кафедру. Опасения Введенского оправдались: профессорской должности он не получил. Эту неудачу Введенский воспринял как очередной происк своих недоброжелателей. Однако он быстро оправился от удара, тем более что вскоре получил новое назначение. Оно открывало путь к дальнейшим повышениям по службе и обеспечивало безбедное существование семье.

“Меня сделали начальником над всеми профессорами и преподавателями языков и словесности во всех военно-научных заведениях, — писал он сестре 9 февраля 1853 года. — Должность эта состоит в пятом классе, то есть в чине статского советника, и это, как видите, такое важное политическое назначение, с которым открывается для меня впереди блистательная перспектива отличий и возвышений. Всему этому стоит порадоваться уже и потому, что брат твой, Варенька, скоро будет генералом”.

Предложение написать несколько учебников по теории словесности и надежда на генеральский чин изменили печальный взгляд Введенского на свое будущее. К этой радости добавилась новая. Летом 1858 года ему разрешили совершить длительное путешествие по Западной Европе. Наскоро оформив заграничный паспорт, словно боясь, что высшие чины изменят свое решение, Иринарх Иванович выехал в Германию.

Недели хватило Введенскому для краткого знакомства с городами и селениями, с бытом народа. В Париже Иринарх Иванович прожил около месяца. Хвори, одна за другой, одолевали его, вынуждая снова и снова откладывать переезд в Англию. В перерывах между лечебными процедурами Введенский посещал публичные лекции парижских ученых и библиотеки, собирал сведения об общественном воспитании во Франции для одной из задуманных статей. Наконец осуществилась давняя мечта Введенского: он прибыл в Лондон. Для Введенского наиболее ценимым автором был Чарльз Диккенс, и, конечно же, находясь в Лондоне, Иринарх Иванович не мог обойти дом великого романиста, не побеседовать с ним.

Диккенс, предполагая в русском беззаботного путешественника, прожигателя жизни и денег, принял его холодно. Поначалу разговор не ладился. Говорили о маловажных вещах, на общепринятые темы. Но вот разговор коснулся английской литературы, и вдруг Введенский поразил собеседника глубоким и тонким пониманием произведений британских писателей и самого Диккенса. Два часа промелькнули незаметно, и остались для Иринарха Ивановича навсегда памятными, как лучшие минуты его жизни.

По возвращении в Петербург Введенский не увидел дома своего малыша. Жена похоронила его за неделю до его возвращения из-за границы. Страстно искавший семейного благополучия, счастья, Введенский так и не смог им насладиться. Все годы со дня женитьбы его квартира представляла собой домашний лазарет: доктора, няньки, кормилицы и снова доктора... На них Иринарх Иванович тратил большую часть заработанных денег, на них возлагал благие надежды. Но все непременно кончалось смертью ребенка. Предыдущая трагическая ситуация повторилась вновь. Смерть Павлуши совпала с рождением уже двойни: дочери Марии и сына Ивана.

Некоторым утешением для Иринарха Ивановича послужил заказ правительства на учебники по теории словесности. Но и здесь произошло непредсказуемое. После возвращения из заграничного путешествия его слабое зрение стало быстро ухудшаться. В январе 1854 года Александра Ивановна Введенская сообщала в Сластуху сестре Иринарха Варваре:

“Иринарх все хворает с тех пор, как приехал из-за границы, но главное, что у него болят глаза. Вообразите наше несчастье: он одним глазом уже ничего не видит, а другим очень плохо, читать и писать не может. Несчастье это так нас поразило, что мы до сих пор и опомниться еще не можем. И когда еще! В то самое время, когда нас в будущем ожидало богатство”.

В мае Александра Ивановна написала еще одно письмо Варваре Карповой, но уже под диктовку мужа:

“Любезная сестрица! Все окончилось со мной. Брата твоего постигло несчастье, страшнее которого ничего не бывает для человека. У меня нет более глаз, у меня темная вода... И почему бы этому несчастью не поразить меня позже, по крайней мере тремя или четырьмя годами? К тому времени я успел бы, вероятно, окончить большую половину своих работ, и был бы я к тому времени богат и славен, и семья моя была бы обеспечена на всю жизнь, и родственники благословили мое имя, и перенес бы я свое тогдашнее горе с полною покорностью”.

Почитатели и друзья Введенского пытались помочь ему. Они добились разрешения для Иринарха Ивановича снова вести лекции по словесности в военно-учебных заведениях. Прекрасная память позволяла Введенскому читать лекции вслепую, не пользуясь конспектами. Оказывала помощь и жена. Она прочитывала Иринарху Ивановичу вечером то, что могло наутро пригодиться на занятиях.

Лекции слепого преподавателя были не только объемны по материалу, но и увлекательны. Молодые офицеры посещали их аккуратно, к экзаменам готовились тщательно. И все же Введенский очень болезненно переживал свою неполноценность. Порой ему хотелось бросить работу, сочувствующих товарищей и покинуть Петербург.

Но Иринарх Иванович понимал, что для жены и детей — в 1854 году у Введенских родился еще один ребенок — лучше жить в Петербурге, чтобы устроить детей в учебные заведения и тем самым обеспечить их будущее. Все заботы о семье ложились теперь на плечи Александры Ивановны. На себя Введенский уже не надеялся, хотя врачи еще пытались лечить его недуг, рекомендуя больше гулять в зеленых дубравах и купаться в холодной речной воде.

Неизвестно, помогли бы Введенскому советы столичных медиков, но в курс лечения неожиданно вмешалась холера, поразившая Петербург летом 1855 года. Еще тринадцатого июля Иринарх Иванович чувствовал себя вполне здоровым, а на следующий день...

“Приготовьтесь, милая и добрая сестрица, выслушать от меня, несчастной, страшную весть, — писала Александра Ивановна Введенская в Саратовскую губернию Варваре Карповой. — Его уже нет! Моего милого, бесценного, умнейшего Иринарха. Не знаю, как я могла вам написать эти слова, и неужели это в самом деле правда, что я пишу вам, что я вдова с троими сиротами, которых он обожал! Мое несчастье, мое горе выше всего!”

Использованные материалы:: - Мишин Г.А. Событий и судеб сплетенье. - Саратов: Приволжское книжное изательство, 1990.